Текст #000674

В сцене офицерской попойки Тарас Шевченко — солдат исполнен глубокого человеческого достоинства. Взгляд его открыт, прям и смел. Сразу же разгадав замысел своих недругов — подпоить его, а потом вызвать на провокацию, чтобы получить повод отправить под шпицрутены, — он дает им бой. Дерзкий, рискованный, бесстрашный. Впрочем, сначала, весь настороженный, Тарас говорит с офицерами спокойно, не повышая голоса. Но чем дальше, тем резче и сильнее закипает в сердце поэта гнев, и словно тяжелые, злые пощечины звучат его слова: «Когда по воле злой судьбы я приехал в этот богоспасаемый форт, мне казалось, что в этом сборище оторванных от мира и цивилизации людей находятся худшие экземпляры распространенного на Руси офицерского сословия». А когда офицеры взрывом негодования отвечают на эту неслыханную дерзость, Шевченко гасит этот взрыв всего одной короткой, но зато как произнесенной фразой: «Мне казалось!» И — большая пауза... Да, за руку Шевченко не схватишь... Но злым огнем горят его глаза и напряжена вся его фигура — человека беззащитного и тем не менее неодолимого, недоступного для окружающих его офицеров.

Сцена эта по своему внутреннему накалу одна из сильнейших в фильме. Союзником актера в ее решении, союзником, добивающимся тут особой психологической точности, явился режиссер. Бондарчуку, по собственному его признанию, казалось, что «Шевченко в этой сцене должен предстать величайшим гуманистом, и поэтому его жалость к этим опустившимся, спившимся людям должна быть сильнее, чем приговор над ними». Савченко же потребовал от актера непримиримости, непреклонности, жестокого осуждения офицерства. Да, Шевченко велик как личность, как художник, и в силу этого ему жалко людей, потерявших право на звание человека, стыдно за них. Но эта жалость ни на секунду не расслабляет его — и он в своем осуждении этого пьяного, вознамерившегося расправиться с ним сброда беспощаден как истинный сын народа.

Огромное, поистине потрясающее впечатление, которое не передашь никакими словами, оставляют кадры, рисующие Шевченко уходящим прочь от строя солдат, выстроенного для расправы над солдатом Скобелевым, доведенным до отчаяния и в исступлении поднявшим руку на офицера. Шевченко уходит, согнув плечи. Уходит, потому что знает, что участвовать в этом он не сможет, что это поистине свыше его сил. Уходит полный горя, отчаяния, стыда. До него доносятся звуки команды, свист розг. А может, и не доносятся, настолько далеко он отошел, но все равно они звучат в его воспаленном воображении, и перед иконой он стоит яростный, гневный, взбешенный...

Единственный друг Шевченко в крепости, поляк Сераковский после смерти царя освобожден по амнистии и уезжает в Петербург. Но поэта амнистия обошла. И снова сдерживается Шевченко. Снова прячет свое волнение. А простившись с Сераковским, идет в степь, но и там не хочет дать волю горю и обиде, огнем горящим в нем, в его натруженном сердце. И там, в степи, сдерживает он рыдания, но катятся, катятся из его глаз одна за другой горькие, яростные слезы...

Критик Ю. Ханютин писал, что «в сцене у офицеров Бондарчук поднялся до той вершины, которую достигают немногие», и что «даже если бы Бондарчук больше ничего в своей жизни не сыграл», то он все равно образом Шевченко «вошел бы в историю кино». В этом я с ним совершенно согласен. Но в то же время я хотел бы поспорить с критиком относительно выдвинутого им истолкования самого содержания образа поэта. Утверждая, что главное для Шевченко — Бондарчука в сценах солдатчины «сохранить себя, сохранить свое человеческое «я», Ю. Ханютин упускает гражданские, общественные мотивы, приведшие Шевченко к ссылке в Новопетропавловское укрепление. Критик ни слова не говорит о народности образа, созданного актером. А это главное, что делает этот образ явлением вершинным, выдающимся. Важно ведь не только человеческое «я» поэта. Важно содержание этого «я». Важно, что и в годы воли, и в годы солдатчины Тарасом Шевченко, всеми его словами и поступками двигали дума о народе, тревога и боль за его судьбу, неистребимая вера в обновление жизни. В годы солдатчины и эта дума и эта вера углубились, еще больше окрепли, закалившись в горниле страданий и размышлений, и артист превосходно передает это душевное возмужание поэта. А когда Шевченко наконец возвращается из ссылки в Петербург, Бондарчук снова раскрывает перед нами своего героя с новой стороны. Нет, испытания не сломили Кобзаря. Он не устал, нет, но он стал еще мудрее, зорче, яснее ощутил и свою силу и силу вспоившего его талант народа. Посмотри ювелирку здесь здесь